Чудеса в решете (сборник) - Страница 28

– Что?

– Сахар.

– Ну его.

– Странно. Неужели и салфетка для вас пустой звук? Видите, какая?

– Да. Грязная.

– Святая грязь! Однажды проникновенный творец «Лошадиной фамилии» ел у себя в Мелихове кисель. И вдруг ложкой как тяпнет по тарелке!..

– Зачем? – изумился я.

– Это у него бывало. Задумается, a потом вдруг рассмеется своим мелодичным смехом неизвестно чего, да ложкой по тарелке – хлюп! Так и тут. Ну, кисель весь на белые брюки фонтаном. Покойный Тихонов присутствовал при этом – можете проверить. Что тут был за переполох – нельзя себе представить! Брюки-то восемь, a то и все десять рублей стоили. Все оцепенели прямо. А он, как ни в чем не бывало, схватил со стола салфетку, да и давай чистить брюки.

– Странно, – поднял я брови. – Вы говорите, что дело происходило у него в имении, a на салфетке написано «Золотой Якорь».

– Извините, – сурово перебил он. – Память великого бытописателя сумерек священна, и не нам ее загрязнять. Утверждали же, что Некрасов слишком счастливо играл в карты. Неужели и мы, подобно этим гробокопателям, бросим тень на великую могилу?!

– Чем же вы можете доказать, что эта салфетка именно чеховская?

– Pardon!! А пятна?

– Ну, пятна… Пятна вы и сами могли сделать.

– Pardon!! Я бывший офицер, и если превратности судьбы заставили меня… то я, вообще, прошу… Знаете; не того!.. Мировые на это смотрят очень серьезно. И потом вы говорите абсурд! Ну, предположим, я сделал пятна на салфетке… А спички? А сахар? Я их тоже сделал? Значит, я должен, по-вашему, открыть спичечный и сахарный заводы?! За кого вы меня принимаете? За графа Бобринскаго? За Лапшина?!!

– Если вы будете кричать, я велю вас вывести…

Усталым взглядом посмотрел он на меня.

– Ну, хотите за все двадцать пять рублей? Ведь салфетка одна, если даже она и не чеховская, – на худой конец полтора рубля стоит. А спички! А сахар! А велосипедный билет прообраза Иванова?!

– Не надо, говорят вам. Вот если бы у вас были какие-нибудь личные воспоминания о Чехове…

– Есть! Чего же вы молчали?..

– О чем?

– Вот, например, один памятный разговор с ним. Однажды он рассказывал, как хотел открыть лотошный клуб и как все уже было сделано, да администрация запретила.

– Чехов? Лотошный клуб?!

– Что вас так удивляет? Покойник любил азарт и не прочь был поднажить деньгу. «Веришь ли, Ероша… (Это я. Ерофеем меня зовут.) Веришь ли, – говорить, – Ероша, запретили мне лотошный клуб. Кому вред? Ну, проигрывали бы нудные, сумеречные людишки (какая четкость слога! Узнаете Чехова?), проигрывали бы – и черт с ними! Все равно, так или иначе, a и мы и они ноги протянут. Так хоть, по крайности, мы-то поживем в свое удовольствие».

– Это он так говорил?

– Он.

– Чехов?

– Ну, да.

– Вам?

– Угу.

– А при этом свидетели были?

– Что вы! Разве можно такие интимные вещи говорить при посторонних!

– Гм… да. Впрочем, это не имеет никакого отношения к литературе. А нам нужны литературные воспоминания о Чехове.

– Есть.

– О чем?

– О пьесе «Чайка». Однажды мы с ним сидели на скамейке в Таганроге. Он и говорит: «Хорошо бы выпить чаю сейчас. С лимончиком». И такая при этом чеховская, немного рассеянная улыбка. Я говорю: «Как будет женский род от слова «чай»?»

«Как же, – отвечает удивительный создатель «Средства от запоя», – очень просто! «Чайка» будет от слова «чай». И задумался. Потом прошептал: «Чайка! Это идея. Это красиво. На четыре акта хватит!» Вынул записную книжку, записал. Так и создалась «Чайка».

– А свидетели были при этом разговоре?

– Были. Тихонов был.

– Что вы все – Тихонов да Тихонов. Тихонов умер.

– А я при чем, что он умер? Так берете воспоминания?

– Нет.

– Более чем странно. А чеховские вещи берете?

– Нет.

– Так-с. Стоило только, чтобы прошло несколько лет со дня смерти – и уже забыт! И уже никому не интересен! Забвен от людей! Ну, давайте за все десять рублей.

– Не дам.

– Ну, пять!

– Нет.

– Что ж… и рубля жалко? Ведь салфетка новехонькая. Ее только ежели выстирать…

– Рубль я дам. Но только салфетку забирайте. Не нужно.

– Вот за это мерси! И сахарок я уж возьму. А спички и билет – ваши. Будем считать спички по двугривенному, a билет за шестьдесят.

Когда он уходил, я вышел его провожать.

– О, не затрудняйтесь, – замахал он руками.

– Нет, почему же. Тут, кстати, висит мое пальто.

– Что ж из этого следует? – прищурился он.

– Да то, что я слишком скромен для всего этого. Чеховианцем вы можете быть, a аверченковианцем вам делаться не следует.

– Подождем! – загадочно сказал он, уходя.

И неизвестно было, чего он хотел ждать: того ли, чтобы я сделался известным, того ли, чтобы прислуга когда-нибудь оставила парадную дверь открытой?

Бедный Чехов! Десять лет тому назад тебя привезли в вагоне для устриц, и нынешние «юбилейные» дни проходят под тем же нелепым знаком нелепой устрицы.

Самоновейшие воспоминания о Чехове

I. Писатель Деревянкин в гостях у Чехова

– Скажите, Антон Петрович сейчас дома? Павлович? Почему же Павлович? Отца Павлом звали? Ну, это еще не доказательство.

Вы говорите, нет дома? А чей же это профиль я вижу там, над письменным столом? Стыдно врать, девушка. Такая молодая и уже врешь. Скажу твоему барину, он тебя и прогонит.

Что? Нет, я прямо к нему в кабинет пройду. Что? Ничего… Как писатель к писателю. Это в нашей среде допускается.

– Здравствуйте, коллега. Что? Конечно, коллега. Вы пишете и я пишу. Помешал? Пишете? Ну, ничего. Отдохнете. Вам же и полезно – вон все говорят, что у вас чахотка. Молоко нужно пить, капусту есть, сало, гулять больше. А работа не уйдет. Посидим, поболтаем… Ну, расскажите что-нибудь о себе… Голова болит? Это от работы.